Дома немецких хозяев стояли вразброс, далеко один от другого, но какая-то строгая линия между ними уга­дывалась. Стены красного кирпича и высокие, и ши­рокие, а крыша совсем в небо швайкой. Чтоб солома или камыш был на крыше — и в помине нет, только черепи­ца. Дворы огорожены забором и тоже все по шнурочку, под линеечку. Во дворе хозяин ходит в белой рубашке, в сапогах до колен и курит короткую трубочку.

— Степенно живут.

А чего не жить, ежели земли сколько и пода­тей нет.

Хорошая тут земля, робяты,— как-то мечтатель­но, забыв все дорожные обиды, сказал Егор.— Как мас­ло, земля вот только суховата малость. Молить у госпо­да дождичка придется. А выбирать надо ближе к речке, тогда уж хоть руками, да польем.

Вторую половину колонии занимали евреи. Тут уж против немцев, — что небу против земли. Хаты вкривь и вкось, глиняные, обшарпанные, не побеленные, все под соломой, все без заборов. Детворы во дворах, как мурашни, все черноголовые, кучерявые, голопузые. Хозяйка с распатланной головой стоит на крыльце и орет на детей, а мужик, высунувшись в окно, орет на хозяйку и при этом так размахивает руками, вроде от носа своего отгоняет пчел. Кругом галдеж стоит, как в гусином стаде. Диковинными и смешными показа­лись эти хлеборобы для полесских ходоков. Остано­вили белобрысого мужичишку, шедшего к журавлю за водой.

И ты, что ль, тут живешь?

Нет, в батраках, я тут недалеко, из слободы.

И что ж делаешь?

Да все. Воду ношу, скотину пою, дрова рублю, печку топлю, детворе кашу варю, а на воскресенье и пол мою.

Чего ж так? Мужик сам дров нарубить не может?

Народ этот, как дети, — засмеялся батрак.— К зем­ле касательства никогда не имели и по мужицкому делу совсем не волокут.

А чего галдят так?

Это у них так принято, просто говор у них такой, а люди безвредные. Работой не понуждают, что сделал, то и сделал, а платят хорошо. У немцев — там строже, харч, верно, пожирней, до отвалу, да работа такая, что вол не вытянет.

Мужичишко рассказал, что новых переселенцев тут уже давно ждут, что пришли многие ходоки из разных губерний и что остановились они все верстах в пяти в балочке возле речки и прямо на наделах поджидают гос­подина землемера. Когда пришли да землю осматрива­ли — жили и тут, и на хуторах, а сейчас боятся проворо­нить и живут гуртом.

— Дернул черт русаком родиться! У греков земли не меряны, на каждого немца — сотни десятин, евреям и то по сорок дали, а тут хоть молись на неё, хоть мо­чись на неё — две десятины! Да сам-то ты, царь-батюшка, какого бога? Русского аль нет?

Пахать начали прямо с лета. Ох и цепкая ж была і вековая целина! По одной траве соху тяни — конь выдыхается, а чуть в землю опусти — совсем ни тпру, ни ну. Гуртовались мужики по пять, а то и по десять дворов, в одну соху запрягали четверку коней. И радовались только тогда, когда, вытерев пот, смотрели на готовую борозду: земля, слава богу, всё-таки была и черна, и жирна.

Ещё через два года и литвины, и хохлы перешли в хаты, слепленные из глины, хвороста и соломы. Строили все на один манер. Длинная низкая хата из двух ком­нат. В первой — печь, огромная лежанка, в другой стол и деревянная кровать для хозяина с хозяйкой. Окна ма­люсенькие, низкие, пол земляной.

На третий год община постановила строить церковь. Крестьянских копеек еле набралось на маленькую дере­вянную постройку без купола и всего с одним колоко­лом. Говорили, что больше всех внес на церковь бога­тей Макар Осипович Гулецкий. К нему опять по ночам стал приходить чумак. Церковь закончили к зиме, откры­ли её 13 ноября на великий праздник Иоанна Златоуста. В этот день кончаются все полевые работы, всё словес­ное и бессловесное празднует, даже зябь на полях оста­навливается в росте. Нарекли церковь Златоустовской. По её имени и стало называться новое село.<